Маринакис молча курил, поигрывая желваками щекастых скул. Сабри Лямуши, воспользовавшись паузой, заговорил дрожащим, захлебывающимся голосом:

— Господа. Вы меня не поняли. Мы и мячом владеем, правда, на шестьдесят процентов всего, но все же, и люди у меня живут хорошо, и штаб в норме, а серия поражений, тк это с каждым бывает, это от нас не зависит, это случайность, это не моя вина, это просто случилось, и все тут, а у нас и порядок, и дисциплина в норме...

— Футбольное поле засеял! — перебил его Коминакис, выдвигая ящик и ставя его на стол.

— Тк засеял, чтоб лучше было, чтоб польза была!

— Веревкой стены конопатит!

— Тк это ж опять для пользы, для порядка...

— Ну, вот что. Хватит болтать. — Маринакис подошел к столу, прицелился и вдавил окурок в беленькую тренерскую на вычурной модели стадиона. Тренерская треснула и развалилась. Окурок зашипел.

— Показывай свое хозяйство. — Председатель требовательно мотнул головой.

— Ч-что?

— Давай-давай. Смотреть будем твой "порядок".

Лямуши открыл рот, зашарил руками по груди:

— Тк как ж, куда я...

— Да что ты раскудахтался, к такой то матери! — закричал на него Коминакис. — Показывай хозяйство!

Лямуши поежился, отошел к стене, взялся за молнию олимпийки и принялся ее расстегивать костенеющими, непослушными руками.

Коминакис сорвал со стены вымпел, сунул в карман и повернулся к Маринакису:

— А план ты, Евангелос, прихвати. Пригодится.

Маринакис понимающе кивнул, подхватил ящик под мышку, скрипя кожей, прошагал к двери и, распахнув ее ногой, окликнул стоящего в углу Лямуши:

— Ну, ты дурак совсем! Трусы подтяни и веди давай в спортзал нас!

За дверью тянулся грязный коридор, заваленный черными пакетами, спортинвентарем и прохудившимися мешками с удобрением. Белые, похожие на рис гранулы набились в щели неровного пола, хрустели под ногами. Коридор обрывался кособоким крылечком, крепко влипшим в сладко пахнущую весной землю. В нее — черную, жирную, переливающуюся под тусклым британским солнцем, — по щиколотки вошли сапоги Лямуши и Коминакиса.

Маринакис задержался внутри и показался через минуту, коренастый, скрипящий, с ящиком под мышкой и сигарой в зубах. Туман опускался на тугие складки его куртки. Стоя на крыльце, он сощурился, шумно выпустил еле заметный дым:

— Боже, что за сраная погода!

— Не говори... — Коминакис, зевая, осматривался по сторонам.

Маринакис бодро сошел с крыльца и, по-матросски раскачиваясь, не разбирая дороги, зашлепал по грязи:

— Ну, что, Лямуши, как там тебя... Показывай! Веди! Объясняй!

Главный тренер засеменил следом:

— Тк, что ж объяснять-то, вот сейчас у них завтрак, потом собрание, мы как раз в спортзале их застанем.

Коминакис, надвинув на глаза кепку, шел сзади.

Вскоре площадку пересекло страшно разбитым полем, и Лямуши махнул рукой: повернули и пошли вдоль беговой дорожки, по зеленой кое-где травке.

Снег почти везде сошел — лишь под мокрыми кустами лежали его ноздреватые остатки. Вдоль поля бежал прорытый болбоями ручеек, растекаясь в низине огромной, перегородившей дорогу лужей. Возле лужи лежали два серых вековых валуна и цвела ободранная верба.

— А вот и верба. — Маринакис сплюнул окурок и, разгребая сапогами воду, двинулся к дереву.

— Ишь, распушилась. — Он подошел к вербе, схватил нижнюю ветку, но вдруг оглянулся, испуганно присев, вытаращив глаза. — Во! Во! Смотрите-ка!

Лямуши с Коминакисом обернулись.

Из прикрытой двери тренерской тянулся белый дым.